Рассказывая о бомбах: литература ядерных испытаний в Казахстане и на Маохи Нуи

4 ноября 1959 года Жюль Мош, французский делегат в Комитете ООН по разоружению и международной безопасности, произнес в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке речь, в которой предложил произвести взрывы в Алжире. Мош утверждал, что французское ядерное оружие ни для кого «не представляет никакой опасности», и выступал за ядерные испытания в пустыне Сахара. Свою озабоченность озвучил марокканский делегат Ахмед Тайби Бенхима – в ответ на это Мох назвал его комментарии «слухами», «возражениями эмоционального характера» и «необоснованными», сказал, что Бенхим «проявил особую тревогу», а свою собственную позицию обозначил как «серьезную, объективную и соответствующую научному подходу». «Неоспоримой опасности, о которой только что говорил представитель Марокко, — продолжил он, — не существует».¹ 1 United Nations, “Summary record of the 1043rd meeting: 1st Committee,” held at Headquarters, New York, Wednesday, 4 November 1959, General Assembly, 14th session. United Nations Digital Library, https://digitallibrary.un.org/record/858878?v=pdf.

Презентация Моша в Комитете сопровождалась тремя картами (рис. 1), только на одной из которых было изображено предполагаемое место французских взрывов в районе Танезруфта в пустыне Сахара² 2 “Excerpts From Speeches By Delegates on French and Sahara Tests,” The New York Times, November 5, 1959. See also, Jill Jarvis, “Radiant Matter: Technologies of Light and the Long Shadow of French Nuclear Imperialism in the Algerian Sahara,” Representations, 1 November 2022; 160 (1), 78-79. . Две другие — Невада и Семипалатинск — служили сравнительным целям: французские испытания, утверждал Мош, будут проводиться в районах, гораздо более удаленных от населенных пунктов, чем те пустыни и равнины, где американское и советское правительства взрывали свои бомбы. Кроме того, французские испытания, по его словам, должны были оказать «практически ничтожное» влияние на глобальный уровень радиоактивности, учитывая огромные объемы, уже выброшенные в результате программ ядерных испытаний этих двух государств³ 3 United Nations, “Summary record of the 1043rd meeting.” .

Научные и технологические разработки США послужили толчком для многих моделей французской «радиационной» модерности¹⁴ 14 Gabrielle Hecht, The Radiance of France : Nuclear Power and National Identity after World War II, (Cambridge: MIT Press, 2009), 1-2. , поэтому отчасти понятно, что Франция искала дискурсивного родства со своим историческим союзником. Однако, потенциально более удивительной является ссылка Моша на Советский Союз, правительство которого к тому времени открыто критиковало французское колониальное правление в Алжире, и чье ядерное оружие было разработано в рамках проекта коммунистической модерности, в теории  диаметрально противоположного капиталистическому проекту Франции. Тем не менее три карты Моша ссылались на новый вид транснационального сообщества глобальных сверхдержав, связанных не приверженностью определенной экономической модели или интернационалистическому мировоззрению, а общим проектом разработки ядерных бомб. Взрывы в пустынях и пограничных районах нынешних или бывших имперских периферий представлялись при этом как необходимое следствие. Другими словами, Мош понимал, что его страна стремится к членству в своего рода транснациональном ядерном империалистическом режиме¹³ 13 В использовании термина «ядерный империализм» я опираюсь на статью Джилла Джарвиса. Jarvis, Jill. “Radiant Matter: Technologies of Light and the Long Shadow of French Nuclear Imperialism in the Algerian Sahara.” Representations, 1 November 2022; 160 (1). . «Франция, — заключил Мош в конце своей речи, — становится четвертым государством, освобождающим взрывную энергию, запертую в ядре атома»⁴ 4 United Nations, “Summary record of the 1043rd meeting.” Великобритания, у которой было гораздо меньше ядерного оружия, взорвала свою первую бомбу в 1952 году в Австралии. .

Франция начала производить взрывы в Алжире всего несколько месяцев спустя, в феврале 1960 года, в районе Реггана, а через два года перенесла свои операции в Ин-Эккер, а еще через четыре года, в 1966 — на остров Маохи Нуи (также известный как Французская Полинезия). К тому времени советское и американское правительства уже проводили атмосферные и подземные ядерные испытания в течение примерно двух десятилетий — первая американская бомба «Тринити» была взорвана в 1945 году в Неваде; первая советская бомба «Первая молния» была взорвана в Семипалатинске, Казахстане, четыре года спустя. Ядерные испытания продолжались на всех трех полигонах вплоть до 1980-90-х годов, последним был закрыт французский полигон на полинезийском атолле Фангатауфа, где подземные бомбы взрывались до 1996 года.

Эти отдельные национальные проекты ядерных испытаний и их разрушительные последствия для жизни и жизнедеятельности коренных народов изучены достаточно хорошо. Но еще большую пользу принесло бы понимание этих взрывов, произошедших за тысячи километров друг от друга, как часть общего транснационального проекта ядерного империализма. Несмотря на националистическую риторику, окружавшую производство и испытания ядерного оружия в различных государствах, на практике проект разработки и испытаний ядерных бомб был совместным, а государственные архитекторы этих проектов опирались друг на друга не только дискурсивно, как следует из речи Моша, но и в некоторых случаях на материальном уровне. Некоторые французские исследователи, таким образом, работали над Манхэттенским проектом, а международные конференции способствовали определенному обмену информацией⁵ 5 Hecht, The Radiance of France, 1-3. .

Но если сами произведенные взрывы были частью общего транснационального проекта ядерного империализма, можем ли мы тогда понять реакцию на них коренного населения так же транснационально? За последнее время появилось много превосходных исследований, посвященных не только локальному активизму и сопротивлению французским, советским и американским ядерным взрывам, но и литературной и художественной оценке этих взрывов со стороны коренных жителей. Что происходит, когда мы читаем эти произведения в диалоге друг с другом как реакцию на общий опыт ядерного империализма и его последствий? Чему могут научить нас их общие мотивы и озабоченность ядерным империализмом как транснациональным проектом?

Роман Шанталь Спитс «Остров разбитых грез» (1991) и повесть Хамида Исмайлова «Мертвое озеро»⁶ 6 Повесть также публиковалась под названием «Вундеркинд Ержан» (2011) повествуют о проектах ядерных испытаний в Маохи Нуи и Семипалатинске соответственно. Оба произведения рассказывают похожие истории как о жестокости самих ядерных взрывов, так и о националистической (то есть французской и советской) риторике прогресса, их сопровождавшей. В «Мертвом озере» один из персонажей говорит: «Мы не только догоним, но и обгоним американцев!»⁷ 7 Исмайлов Хамид. Вундеркинд Ержан // Дружба Народов. 2011. № 9. https://magazines.gorky.media/druzhba/2011/9/vunderkind-erzhan.html ; а в «Острове разбитых грез» французская ученая, рассматривая фотографии земли, подготовленной для строительства французского ядерного комплекса, замечает: «Вот явные свидетели этого прогресса, те, которые будут подтверждать величие нашей страны»⁸ 8 “Ce sont les témoins flagrants de ce progrès, ceux qui déposeront en faveur de la grandeur de notre pays.” Chantal Spitz, L’île des rêves écrasés (Pirae: Au vent des îles, 2007 [Kindle Edition]), 124. . Иными словами, оба текста отражают общий исторический опыт государственного прогресса XX века как явно транснационального и связанного с ядерным насилием. Оба текста также одинаково внимательны и к самому акту письма, что особенно показательно для опыта ядерного империализма и его последствий⁹ 9 Rob Nixon, Slow Violence and the Environmentalism of the Poor (Cambridge: Harvard University Press, 2011). .

Интерес этих авторов к структуре письма и повествования отчасти является неизбежным следствием их тематики: насилие в результате ядерных испытаний трудно изобразить. Хотя отдельные взрывы часто занимают определенное место в популярной культуре (примером тому может служить фильм «Оппенгеймер» (2023), посвященный испытанию «Троицы» в 1945 году), «ядерные испытания» как государственный проект, длящийся десятилетиями, и бюрократический административный аппарат, сопровождающий и составляющий этот проект, лишены зрелищности единовременного события. Кроме того, последствия этих повторяющихся ядерных взрывов зачастую невозможно ощутить напрямую: хотя радиоактивность технически измерима, она не воспринимается человеческими органами чувств без помощи специальных приборов. Если телесные последствия радиационного облучения можно наблюдать и ощущать, то проявляются они зачастую медленно, на протяжении многих лет, а то и поколений, и часто требуют заключения научных или медицинских экспертов, чтобы их вообще можно было считать «радиоактивными». Заимствуя известный термин Роба Никсона, обозначающий долгосрочное разрушение окружающей среды на Глобальном Юге, насилие в результате ядерных испытаний можно назвать «медленным насилием», которое по своей сути сопротивляется повествовательной структуре и последовательности. 

Опасения Спитс и Исмайлова связаны с вопросами, стоящими перед всеми авторами книг о проблемах окружающей среды и экологии — как может выглядеть литература медленного насилия? Как можно поведать о почти невидимом многолетнем процессе экологического и телесного разрушения, причем сделать это убедительно? Но вместо того, чтобы ответить на эти вопросы, Спитс и Исмаилов проблематизируют сам проект репрезентации ядерного насилия. Рассмотренные вместе «Мертвое озеро» и «Остров разбитых грез» подтверждают тревоги по поводу письменного отчета, которого требует транснациональный проект ядерного империализма. История «Мертвого озера» начинается «весьма прозаически»: мужчина в поезде встречает таинственного незнакомца, двадцатисемилетнего мужчину с «неиспорченным» лицом и телом ребенка, более чем в два раза младше своего настоящего возраста. События «Мертвого озера» разворачиваются по мере того, как этот незнакомец — Ержан — рассказывает историю своей жизни. Мы узнаем о его первой любви, таланте к игре на скрипке, о том, как он легко заговорил на русском языке, и о роковой встрече с тем самым «мертвым озером», чьи устрашающе спокойные облученные воды разрушают зоны роста на его костях и навсегда замораживают его внешность и рост. 

Повесть Хамида Исмайлова 2011 года во многом является прямым комментарием к тому, что осталось в наследство от ядерных испытаний, проведенных на Семипалатинском полигоне. Как гласит эпиграф, написанный стерильной журналистской прозой, более 450 испытаний, проведенных в период с 1949 по 1989 годы, высвободили смертельное количество радиации в близлежащие населенные пункты¹⁰ 10 Исмайлов Хамид. Вундеркинд Ержан // Дружба Народов. 2011. № 9. https://magazines.gorky.media/druzhba/2011/9/vunderkind-erzhan.html . Суммарная мощность ядерных зарядов этих испытаний, измеряемая в мегатоннах, в тысячу раз превысила мощность американской бомбардировки Хиросимы¹¹ 11 Касенова Тогжан. Атомная степь: как Казахстан отказался от ядерного оружия. Алматы: Steppe & World Publishing, 2024 . Если новелла представляет собой попытку запечатлеть медленное насилие семипалатинских ядерных испытаний, то Ержан служит конкретным визуальным отображением разрушения окружающей среды, огромные масштабы которого в иных случаях не поддаются описанию. Как заключает рассказчик, мы должны увидеть в искалеченном теле Ержана «время ли, целую эпоху, [которая] застыла в нем, чтобы вдруг открыться»¹² 12 Исмайлов Хамид. Вундеркинд Ержан // Дружба Народов. 2011. № 9. https://magazines.gorky.media/druzhba/2011/9/vunderkind-erzhan.html . 

Но «Мертвое озеро» также уделяет значительное внимание собственной структуре повествования. И если повесть явно озабочена природой «медленного насилия» семипалатинских ядерных испытаний, она также удивительно чувствительна к тому, как именно это медленное насилие фиксируется и пересказывается. История Ержана, составляющая повествовательное ядро повести, полностью укладывается в рамки путешествия рассказчика на поезде по Казахстану, которое сначала представлено как воспоминание о событиях, произошедших «давным-давно», а в итоге — как своего рода вымысел. К финалу повествование рассказчика вступает в явный конфликт с историей самого Ержана: первое не способствует, а скорее противоречит второй, в итоге полностью заменяя ее более захватывающей и приятной фантазией. Заставляя читателя бороться с ненадежностью рассказчика, «Мертвое озеро» не только опровергает его основные выводы, но и ставит под сомнение саму возможность изображения насилия от ядерных испытаний. Повесть задается вопросом о том, что теряется, когда это медленное насилие радиации становится привлекательным. Когда рассказчик впервые встречает Ержана в поезде, он воспринимает историю своего попутчика о ядерном насилии как довольно скучную. В самом начале повести сказано:

Рассказчик представляет историю Ержана на языке инфраструктуры, развернутой в степи: повествование героя так же линейно, как провода снаружи поезда (которые тянутся «от столба к столбу, от столба к столбу»), и так же повторяется, как ритмичный стук колес поезда («такт за тактом, такт за тактом»). Это описание представляет собой отчетливое оценочное суждение: рассказчик считает историю Ержана «однообразной» как «все степные дороги». [1] Это сравнение становится еще более явным в начале следующей главы, продолжая историю Ержана, рассказчик добавляет: «Поезд ехал по степи, как рассказ Ержана — не останавливаясь, не запинаясь, вперед и вперед»¹⁶ 16 Исмайлов Хамид. Вундеркинд Ержан // Дружба Народов. 2011. № 9. https://magazines.gorky.media/druzhba/2011/9/vunderkind-erzhan.html .

Если Ержан и попытался в своей истории поведать о медленном насилии, то рассказчику эта попытка кажется неудачной. Повествование Ержана «однообразно», а не убедительно, и способно развлечь рассказчика гораздо меньше, чем «разговор» — занятие для двоих, предполагающее вмешательство собеседника. Поэтому рассказчик начинает перестраивать историю Ержана по своему усмотрению, отказываясь от ее ритмической линейности («от столба к столбу», «такт за тактом», «вперед и вперед») в пользу как бы неуклюжей предыстории («но об этом речь впереди», «а до того… до того»).

Однако позже «Мертвое озеро» принимает странный оборот — Ержан засыпает, но его история продолжается, поскольку рассказчик, по его собственному признанию, придумывает следующие несколько лет жизни Ержана:

Как и прежде, вмешательство рассказчика используется не только для того, чтобы добавить содержания повествованию (чтобы заполнить пробел «между тем, что я услышал, и тем, чего я не знаю»), но и чтобы подорвать однообразие истории Ержана, которое рассказчик вновь сравнивает с однообразием степи, с ее «бесконечными столбами», повторяющимися, регулярными «ритмами» и раздражающе непостижимым «смыслом». Соответственно, «придуманная» история рассказчика о жизни Ержана следует узнаваемой логике повествования и завершается четко различимым «смыслом». Пока Ержан спит на полке в поезде, напротив него рассказчик придумывает воображаемого «Ержана», который воспринимает свой опыт ядерного насилия уже только в рамках общих тропов мифологии и фольклора, включая историю о Гесере. Эта история представляет собой тенгрианский миф, в котором Гесер, сын Тенгри, послан с неба, чтобы убить демона Лубсана. Размышляя о предшествующем его инвалидности событии — купании в облученной воде в районе Семипалатинского полигона — «Ержан» делает выводы:

В повествовании рассказчика медленное насилие советских ядерных взрывов становится почти фантастическим, а обобщенное заимствование делает «однообразную» историю Ержана более захватывающей («Зона! Зона! — вот страшный демон Лубсан»). Мифологическая рамка также наделяет рассказ Ержана своеобразной логикой повествования — инвалидность «Ержана» становится своего рода «заклятием», от которого он может «освободиться». Мертвое озеро, к которому возвращается взрослый «Ержан», приобретает некое символическое значение, выходящее за рамки простого насильственного факта его радиационного облучения. Действительно, для рассказчика мертвое озеро — советское изобретение, которое, по словам Ержана, напрямую связано с проектом «обгона американцев», — перестает представлять собой что-либо вообще связанное с ядерным оружием. Становясь мифом, оно теряет политическую реальность своего появления.

Рассказчик продолжает опираться на мифологию, пытаясь найти смысл в истории Ержана. Ближе к концу повести он спрашивает:

В конечном итоге рассказчик видит в Ержане прежде всего историю мальчика, в котором «застыла» целая эпоха, но который не представляет собой ничего особенно связанного с ядерным оружием. В той мере, в какой Ержан имеет отношение к Советскому Союзу — «большой стране, которой уже нет» — его образ совершенно не связан с каким бы то ни было насилием. Вместо этого Ержан сводится к абстрактной идее «вечного мальчика» — «Гесера или Эроса». Эрос также является особенно поразительным упоминанием: греческий вечный херувим, имеющий мало общего с Ержаном, кроме его возраста. Рассказчик, как мы понимаем, ищет историю: так, его центральный вопрос — «о чем он?», о чем Ержан? 

Чтобы сделать историю Ержана понятной и рассказать ее убедительно, с некой распознаваемой логикой повествования, рассказчик обращается к мифологической структуре. Но в результате вмешательства рассказчика вместе с «однообразием» из истории полностью исчезает насилие, а трагические события истории, таким образом, приписываются нереальному и фантастическому, вместо конкретного и политического. Ержан оказывается вписанным в более широкий канон божеств и «вечных мальчиков», вместо того чтобы быть изображенным как жертва тотальной веры в прогресс любой ценой. 

Роман таитянской писательницы Шанталь Спитc «Остров разбитых грез», написанный в 1991 году и охватывающий несколько поколений семьи народа маохи, представляет собой своего рода историю происхождения и французского ядерного оружия, и сопротивления этому оружию со стороны коренного населения. Французские ядерные испытания представлены здесь как экстраординарное следствие систематического колониального насилия и доминирования над Маохи Нуи, которые продолжались веками, начиная с прибытия миссионеров в XVIII веке. Главные герои, сестра и брат Тетиаре и Терии, еще совсем молоды, когда французские чиновники основывают Центр Испытаний Ядерных Ракет — явный аналог Тихоокеанского Центра Экспериментов, французской организации, ответственной за производство 193 бомб, взорванных на коралловых атоллах Муруроа и Фангатауфа в период с 1966 по 1996 год²⁰ 20 Moruroa Files: Investigation into French Nuclear Tests in the Pacific. https://moruroa-files.org/en/investigation/moruroa-files. .

Как теперь уже точно установлено, французские испытания на Маохи Нуи были преднамеренно жестокими, несколько бомб были сознательно взорваны в опасной близости от населенных пунктов²¹ 21 Moruroa Files: Investigation into French Nuclear Tests in the Pacific. https://moruroa-files.org/en/investigation/moruroa-files. , жители которых все еще продолжают страдать от непропорционально высоких показателей заболеваемости раком щитовидной железы²² 22 Moruroa Files; IPPNW, “The Devastating Consequences of Nuclear Testing Effects of Nuclear Weapons Testing on Health and the Environment,” https://www.ippnw.org/wp-content/uploads/2024/01/IPPNW_Report_Nuclear_Tests_EN.pdf, 20. . Десятилетия испытаний не обошли стороной и сами атоллы: когда в 1979 году подземная бомба была по ошибке взорвана на глубине меньше обычной, с подводного массива Муруроа было сорвано 110 миллионов кубометров кораллов и базальта, в результате чего по соседнему архипелагу прокатилась волна высотой почти три метра. Но даже в 1991 году, за пять лет до последнего испытания ТЦЭ и за несколько десятилетий до раскрытия французских правительственных архивов, взрывы предстают в «Острове разбитых грез» как своего рода апокалипсис — роман, начинающийся с сотворения Земли, заканчивается вскоре после того, как была сброшена первая бомба²³ 23 Не считая эпилога, действие которого происходит двадцать лет спустя. .

Аналогично «Мертвому озеру», работа Спитc внимательна и к разрушениям в результате французского ядерного насилия, и к тому, как происходит развитие самого текста. К концу романа Тетиаре становится писательницей и заявляет о намерении осуществить «свою заброшенную мечту написать историю своей страны и своего народа, их историю»²⁴ 24 “son rêve abandonné, écrire l'histoire de son pays et de son peuple, leur histoire” (Spitz, L’île des rêves écrasés, 200). . В последней строке романа имеет место явная отсылка текста к самому себе — обращаясь к сестре, Терии говорит: «Мы родились на острове разбитых грез».²⁵ 25 “Nous sommes nés sur l’île des rêves écrasés” (Spitz, L’île des rêves écrasés, 201).

В каком-то смысле роман сознательно рассказывает историю своего создания, уделяя особое внимание и тому, как герои начинают замечать «разбитые мечты» у себя и своего окружения, и обстоятельствам, формирующим писателя-протагониста, который во многом олицетворяет саму Спитс (посвящение книги делает это более или менее явным — настоящих мать и бабушку Спитс, к которым обращен роман, зовут тоже Тетиаре).

Но отношение Спитс к акту письма, как и у Исмайлова, невероятно сложное. Многие из стихотворений Тетиаре, которые имеют такие названия, как «Музыка без текста», явно ставят под сомнение политическую целесообразность письма и его способность точно передать любую итерацию французского насилия над Маохи Нуи, включая разрушения от ядерных взрывов. Одно из таких стихотворений, Ti'amāra'a («Свобода»), которое появляется в конце романа, заслуживает особого внимания. Стихотворение начинается так:

Ti'amāra’a, на первый взгляд, поражает своим движением от письма (Я написала твоё имя…) к невербальным выражениям эмоций (Я кричала твоё имя, Я выплакала твоё имя) и в конце концов к отсутствию (Я спрятала твоё имя, Я потеряла твоё имя, Я забыла твоё имя). Таким образом, стихотворение демонстрирует явное недоверие к самому проекту письма, которое оно подвергает сомнению уже в начальных строфах.

Интересно, однако, что этот текст также представляет собой своего рода литературное заимствование, похожее на то, которое использует рассказчик Исмайлова в «Мертвом озере» — Ti'amāra'a, скорее всего, является пародией на известное одноименное французское стихотворение Поля Элюара «Свобода» (1942), которое само по себе примечательно своим исключительным вниманием к написанному слову²⁷ 27 Спасибо Джереми Бингаму за то, что обратил на это мое внимание! :

Такого рода заимствования, однако, гораздо менее очевидны, чем в «Мертвом озере». Если обобщенное заимствование рассказчика у Исмаилова стирает ядерное насилие, искажая историю жизни Ержана, чтобы заключить ее в более безобидный, узнаваемый жанр мифа, то Спитс вместо этого старательно подрывает стихотворение Элюара. В ее романе скелет «Свободы» может адекватно вместить тему Тетиаре (независимость народа маохи, два десятилетия французских ядерных взрывов на Маохи Нуи) только после того, как будет опровергнут его центральный рефрен (Я пишу твоё имя), как достаточно сильное утверждение. Таким образом, стихотворение Тетиаре не только проблематизирует акт письма, но и отвергает саму возможность такого интертекстуального проекта, как повествование Исмаилова, который стремился бы сделать ядерное насилие привычным и отвести взгляд от коренных жителей, которые испытывают это насилие на себе. 

Но несмотря на сомнения самой Тетиаре в возможности написанного слова изобразить то, что не поддается объяснению, ее желание самой стать писателем и принять участие в деле, которое до сих пор «оставалось уделом чужаков», также отражает своего рода осторожный оптимизм. И хотя Тетиаре периодически сомневается в своей цели, у Терии сомнений нет — прочитав почти законченную рукопись Тетиаре, он говорит ей: «Ты должна написать свою историю».²⁹ 29 Spitz, L’île des rêves écrasés, 200. Курсив Элеанор Вомак

Однако в заключительной части романа писательский проект вновь оказывается под вопросом, поскольку Спитс заставляет нас задуматься о том, что же все-таки представляет собой ее роман. «Остров разбитых грез» привлекает значительное внимание к писательству Тетиаре, однако текст, который материализуется в последних абзацах романа, ей не принадлежит и, что удивительно, вообще не имеет отношения к проблемам маохи. Вместо этого «Остров разбитых грез» завершается тем, что Тетиаре получает дневник, написанный Лорой, белой француженкой, научным сотрудником Центра.

Для Лауры, чей дневник подробно цитируется в последней трети романа, история французских ядерных испытаний на Маохи Нуи представляет собой что-то сугубо личное: большинство ее записей посвящены любви к Терии, с которым у нее были короткие, яркие отношения. Но, описывая свои чувства к Терии, Лаура использует экстатический и, следовательно, обобщенный язык любовной истории. В одной из последних записей она пишет, описывая Терии:

Непринужденные выражения любви Лоры (Он был красив, словно восход солнца; Вечное безрассудство любви / Очаровало моё сердце) кажутся несколько второстепенными относительно более насущных проблем «Острова разбитых грез» (как и его языка, глубоко оригинального, уходящего корнями в необычные и остраняющие описания земли). Но во вселенной романа именно общий, невинный язык истории любви, а не специфическая, намеренная поэтика опыта маохи, сохраняется как часть текстовой записи. Дневник Лоры, книга в переплете, которую Тетиаре держит в руках и прячет от брата на последней странице романа, — это наиболее ощутимая его часть и его единственное материальное дополнение к своего рода письменному архиву.

Особое значение Лауры в том, что могло бы стать своего рода текстовыми записями о маохи, еще больше подчеркивается в заключительной строке романа, от которой он и получил свое название. Эта строка — «Мы родились на острове разбитых грез» — представлена не как некое трансцендентное понимание, пусть и пессимистическое, к которому органично пришли брат и сестра, а скорее как обращение к Лауре, единственное, которое Терии делает через двадцать лет после ее отъезда: «За двадцать лет [Терии] лишь слегка намекнул Лоре: "мы родились на острове разбитых грез”»³¹ 31 Spitz, L’Île des rêves écrasés, 201. . Но если название романа — это «легкая аллюзия на Лауру», то чью же историю мы читаем? И имеет ли это значение?

Как и «Мертвое озеро», «Остров разбитых грез» постепенно заменяет описание медленного насилия на более узнаваемую и приятную историю, заимствованную из другого жанра. В результате насилие исчезает. Неслучайно «Остров разбитых грез», повествующий об одной из самых масштабных и возмутительных травм в истории человечества, часто продается и рекламируется как история любви³² 32 На сайте Amazon: “L’Île des rêves écrasés »  met en scène ce malaise omniprésent qui déchire la Polynésie française d’aujourd’hui. Si son écriture semble agressive, c’est à une histoire d’amour que l’auteur nous convie…” , что, возможно, свидетельствует об успешном поглощении заимствованным жанром более сложных вопросов романа. Рассказ о медленном насилии ядерных испытаний, как предполагают оба произведения, действительно можно сделать убедительным, но только ценой исчезновения из текста самого насилия.

Но, как мне кажется, в этих двух литературных текстах на кону стоит нечто большее, чем поэтика ядерной литературы и общие заимствования, которые могут лишить ядерные испытания присущего им насилия: хотя Спитс и Исмаилов, безусловно, озабочены формой повествования, они также оба явно обращают внимание на то, кто в конце концов получает право рассказывать истории о ядерном насилии. В «Острове разбитых грез» взрывы на Маохи Нуи в конечном итоге попадают в сферу повествования белой француженки, чья история обреченной любви с готовностью принимается за эмоциональную основу. Мы не знаем, какой национальности рассказчик «Мертвого озера», однако он, скорее всего, является чужаком в регионе, поскольку не до конца понимает диалект казахского языка Ержана. Рассказчик тем не менее присваивает и искажает жизнь Ержана ради создания захватывающей истории. 

Таким образом, заимствования в этих текстах не только стирают насилие ядерных испытаний, но и стремятся вырвать контроль над повествованием у людей, которые пережили это насилие в первую очередь. И «Мертвое озеро», и «Остров разбитых грез» учитывают характер заимствований лишь постольку, поскольку они представляют собой перекомпоновку историй коренного населения чужаками. Для них ядерное насилие, о котором рассказывают пострадавшие от него люди, либо неинтересно, либо не имеет значения. Иными словами, эти тексты отражают специфические переживания по поводу властных структур, лежащих в основе производства письменных архивов. Чьи истории слушают? Чьи истории и кем рассказываются?

Долгое время история французских ядерных взрывов на Маохи Нуи практически не рассказывалась, а большинство  документов, связанных с ними, были засекречены вплоть до 2013 года. И хотя французское правительство начало публично признавать последствия испытаний, присуждая мизерные денежные компенсации людям, чьи проблемы со здоровьем можно однозначно связать с деятельностью ТЦЭ, получателями выплат являются в основном не маохи, а белые, которые, как и Лаура, когда-то были рабочими на французском объекте³³ 33 Moruroa Files; IPPNW, “The Devastating Consequences of Nuclear Testing Effects of Nuclear Weapons Testing on Health and the Environment,” https://www.ippnw.org/wp-content/uploads/2024/01/IPPNW_Report_Nuclear_Tests_EN.pdf, 20. . Даже спустя три десятилетия после публикации «Острова разбитых грез» можно легко заметить противоречие в том, к кому принято прислушиваться и чьи истории наделяются своего рода финансовой ценностью.

Для казахских жертв ядерных взрывов процесс обжалования был еще менее ясным. Советский Союз распался вскоре после закрытия Семипалатинского полигона в 1991 году, и Казахстан стал независимым. Но история полигона и движения «Невада-Семипалатинск», транснациональной коалиции, которая помогла его закрыть, быстро превратилась в своего рода национальный миф, используемый для того, чтобы аккуратно обозначить триумф над советским государством, без особого внимания к людям, пострадавшим от испытаний³⁴ 34 Смотрите цитату из книги Нурсултана Назарбаева «Моя жизнь. От зависимости к свободе» в статье Нари Шелекпаева “Between “Streetlight Effect” and “Tunnel Vision”: Perspectives for the Study of Central Asia,”, которая выйдет в журнале Kritika. .

Как показывают «Мертвое озеро» и «Остров разбитых грез», к рассказам о транснациональном ядерном насилии есть существенные вопросы. Возможно, нам следует пересмотреть свое мнение о том, каких историй мы ждем и от кого мы ожидаем их услышать.