Раньше будет лучше

Этот фильм-эссе начинался как совместный проект двух режиссеров – Кето Кипиани и Николаса Куниша. Через пять лет Кето Кипиани решила перемонтировать первоначальный вариант и изменить сценарий, при этом ее соавтор Николас Куниш ничего не знал об этом. Столкнувшись с этической дилеммой, Кипиани попыталась раскрыть свою точку зрения и поделиться чувствами, которые она переживала в процессе создания картины. Фильм снят в Абастуманской астрофизической обсерватории, построенной на юго-западе Грузии в 1934 году. В этом интервью куратор Георгий Спандерашвили обсуждает фильм с его авторами. Фильм доступен онлайн с 1 по 15 мая.

Георгий Спандерашвили: Кето, давайте поговорим о фильме It Will Be Better Before («Раньше будет лучше»). Я хорошо помню процесс создания этого фильма, особенно дни, которые я провел в Абастумани. Честно говоря, когда я начал готовить вопросы к интервью, мне было сложно. Фильм какой-то неуловимый, ритмически похожий на сон, что я связываю с магической атмосферой самого Абастумани. Тем не менее, давайте начнем с очень общего вопроса: какова основная идея, которой вы хотите поделиться в своей работе? 

Кето Кипиани: Согласна, Абастумани, действительно, волшебное место, которое я чувствую, как очень знакомое и близкое для меня. До съемок фильма я много раз там бывала и провела там много времени. На Николаса Абастумани произвел такое же впечатление. Столько всего происходило одновременно, что для него как для художника – особенно для работающего со звуком и визуальными эффектами, это стало безграничным материалом для творчества. Идея снять что-то вместе в Абастумани родилась именно у него. 

Странно, ведь изначально мы планировали поехать всего на один день, но Николас решил, что хочет поработать там как художник. Это было в мае 2018 года. Ему удалось убедить меня сделать совместный проект, и он даже отменил свой обратный билет в Рейкьявик. Так мы и остались в Абастумани на несколько недель – почти на два месяца. 

Для Николас как для художника, это стало своего рода интерактивной площадкой; пространством, где он мог реализовать свои художественные задумки. Сначала мы представляли себе нечто совершенно иное: комбинация звука, движущихся изображений и историй, которые мы услышали от других людей, находившихся там в одно с ними время.

Г. С. Это чем-то напоминает сюжет романа Томаса Манна «Волшебная гора». Один только факт посещения этого места вызывает такие ассоциации. И это определенно чувствуется на протяжении всего фильма… 

К. К. Да, согласна, ассоциация с «Волшебной горой» очень четкая: отчасти потому, что Абастумани также известен как целебный курорт для людей, страдающих туберкулезом или другими заболеваниями легких, и это перекликается с центральной темой романа Томаса Манна, к которой я обращаюсь в фильме. Но и кроме того, здесь есть и прямая связь с космосом. Отсюда можно наблюдать за Вселенной, что придает этой небольшой горе ощущение волшебного места. 

Николас передал все это очень хорошо. Фильм задумывался как иммерсивное повествование с использованием различных медиа, в первую очередь звука, движущихся изображений и текста.

Первый вариант фильма, понравившийся Николасу, в точности соответствовал этому формату: движущееся изображение, сопровождаемое его музыкой в стиле эмбиент, которую он создавал прямо здесь, в окрестностях Абастумани, и истории, которые мы собирали. Я делала заметки, переводила и передавала их Николасу, а он создавал что-то свое на их основе. 

И как-то так получилось, что мы не смогли закончить фильм там по разным причинам. Ровно через пять лет, весной 2023 года, мне удалось вернуться к этому материалу. К тому времени мои взгляды полностью изменились, как художника, так и в плане моих отношений с Николасом и нашей с ним дружбы. Я поняла, что то, что он хотел выразить этим фильмом, совсем не то, что хотела сказать я. Мой месседж был совсем другим, и требовалась храбрость, чтобы сказать об этом, а я не была уверена, хватит ли у меня на это смелости.

Г. С. В таком случае, считаете ли вы этот фильм диалогом между вами двумя или двумя отдельными монологами, произнесенными людьми, которые встретились друг с другом благодаря этому фильму? 

К. К. Мне кажется, этот фильм стал попыткой каким-то образом превратить два монолога в диалог.

Г. С. Я бы назвал эту попытку успешной... 

К. К. Зависит от точки зрения. Для зрителей она не неудавшаяся, но для моего собеседника – я имею в виду Николаса – не столь уж успешная. Я думаю, что фильм - это некая попытка сблизить двух людей, говорящих на разных языках, как в прямом, так и в переносном смысле. Поэтому сначала я старалась, чтобы мое повествование соответствовало художественному замыслу Николаса. Это значит, что я хотела, чтобы оно было таким же поэтичным, как его тексты, и более аутентичны атмосфере, в которой мы находились. Однако, когда я попыталась это сделать, то поняла, что это не мое. Возникло ощущение поэтического диалога с Николасом. Поэтому я решила, что мне следует выбрать крайне радикальную форму – очень приземленную, рациональную, но в то же время глубоко эмоциональную – такую, которая бы выражала то, что я хочу сказать. Может быть, это и не совсем та форма, которую изначально задумал Николас, но именно этот диссонанс я и хотела привнести в фильм. 

Г. С. Я думаю, что это вам удалось, потому что два монолога в фильме – один очень поэтичный, другой более приземленный, хотя тоже поэтичный, создают некий контраст. 

К. К. Да, во время работы над фильмом для меня были важны несколько аспектов, особенно в процессе монтажа. Я много думала об этом процессе с моей монтажеркой Экой Цоцория, а также о том, как добиться такого контраста. Помимо того, что в фильме участвуют мужчины и женщины, в нем также показаны лингвистические и культурные контрасты. 

Для меня было важно, чтобы в фильме я говорила на грузинском языке, поскольку именно на нем я лучше всего выражаю свои мысли. Сначала Николас делал свои записи на английском, но я попросил его перейти на французский язык, который является для его родным. Для меня как человека, говорящего и думающего на грузинском языке, было особенно важно, что этот язык отличается от французского – одного из самых распространенных языков в мире. Грузинский язык, на котором говорят всего 3-4 миллиона человек во всем мире, воспринимается в фильме как какой-то сбой... Поэтому такое взаимодействие было очень важно для меня, как в лингвистическом, так и в культурном плане; так, например, для Николаса Абастумани каким-то образом стал очень близким местом, несмотря на то, что он не был с ним связан раньше, в отличие от меня. 

У меня вообще есть чувство принадлежности к некоторым местам, и Абастумани – одно из тех мест, с которыми я чувствую территориальную связь. Взгляд Николаса был интересен тем, что для него это была совершенно чужая географическая точка, но он чувствовал себя там как дома. Было очень интересно наблюдать за этим. Он часто говорил: «Я ни к чему не принадлежу». Но в этом месте он чувствовал себя как дома. А все потому, что в этом месте было все, что он любил: деревья, грибы, странные звуки… 

Г. С. Это интересно с точки зрения культурных различий. Я часто слышу от своих друзей и коллег – людей, живущих не в тех странах или городах, где они родились или выросли, особенно от живущих в экономически развитых странах, – что они так или иначе испытывают кризис принадлежности или самого понятия «дом». Многие открыто говорят, что не знают, где они должны жить. Думаю, в нашем случае все как раз наоборот. У меня очень сильное чувство принадлежности к определенным территориям и местам. 

К. К. Этим чувством принадлежности можно объяснить и процессы, происходящие в этой стране в настоящий момент. Вчера, на 24-й день непрерывных акций протеста, мы прошли с танцами многокилометровым маршем по главной площади и улицам города вместе с несколькими сотнями тысяч протестующих. Мои друзья, с которыми я встречаюсь каждый день, обсуждают, как можно назвать такой феномен. Где еще в мире увидишь такую пылкую борьбу буквально за свою землю и родину, которая проходила бы с такой театральностью и энтузиазмом, как здесь? 

Глобализация вездесуща: границы исчезают, культуры смешиваются, а народы выходят за свои националистические рамки. Особенно в левых сообществах, где принято говорить об универсализме и единстве и осуждать национализм. Но я думаю, что чувство принадлежности к этой земле, которая в представлении многих из нас подвержена страданиям, – это, возможно, то, что спасло нашу страну как нацию и сохранило нашу национальную идентичность. По всей видимости, именно такая национальная идентичность больше всего вдохновляет нас, когда мы сталкиваемся с угрозой. Иными словами, ничто в Грузии не делает людей более пылкими – ни бедность, ни лишения.

Г. С. Национальная идентичность, которая в этом случае тесно связан с землей и территорией.

К. К. Да, именно это я и хочу сказать. В Грузии основанием для начала волнений являются национальные, а не социальные проблемы. Это происходит потому, что мы постоянно находимся на грани потери нашей национальной идентичности, постоянно ходим, как по натянутому канату. В странах, где нет ощущения угрозы для государственности, протесты могут быть вызваны социальными проблемами.

Г. С. Да, такой протест требует энергии, и его не всегда можно проводить столь же бурно. Давайте перейдем к следующей теме, которая логически вытекает из нашего обсуждения: состояние Абастуманской обсерватории. 

После того как здание обсерватории было передано Государственному университету Ильи, на какое-то время появился проблеск надежды, но мы знаем, что произошло в 2022 году. В некоторой степени это связано с протестами и режимом нынешнего олигархического правительства Грузии. Обсерваторию отобрали у университета, и она перешла под контроль Министерства образования. Несмотря на, очевидно, благие намерения, сегодня Абастумани находится под непосредственным контролем олигарха, который построил себе сказочную резиденцию, чем-то похожую на мавзолей, где он планирует жить или куда будет периодически наведываться.

Состояние научных учреждений, некогда имевших интересную инфраструктуру, тоже весьма печально. И таких много по всей стране. Абастуманская обсерватория – лишь один из таких примеров: это одна из первых астрономических обсерваторий, построенная в 1934 году. Но дело в том, что многие научно-исследовательские институты, в которых были прекрасные условия, больше не работают, либо существуют только номинально, а так либо исчезли совсем, либо сохранились лишь как нефункционирующий скелет того, чем они когда-то являлись. 

К. К. Думаю, нам очень повезло, что мы оказались там именно тогда, весной 2021 года, потому что это был предпоследний год, когда Абастумани как город и территория обсерватории оставались такими, какими они были прежде. Нам повезло, что мы смогли запечатлеть Абастумани таким, каким он был раньше; так как сегодня прежнего его уже не существует. В каком-то смысле это было очень символично, потому что мы снимали на всей территории, но одно из главных зданий – самый большой купол, крупнейший телескоп обсерватории, в котором разместилась научная библиотека, – был ключевым объектом. 

В библиотеке хранились уникальные издания. Книги, которые к тому времени уже стали ветхими и опасными для здоровья, хранились в здании, которое постепенно разрушалось. Библиотека переводилась в электронную библиотеку, и это было очень символично: нечто физическое заменялось чем-то нематериальным. Все эти залы, заполненные книгами, должны были свестись к нескольким компьютерам. А все это огромное количество бумаги просто должно быть списано. Мне было очень интересно наблюдать за этим процессом – как это пространство освобождалось от своей физической сущности; как оно освобождалось от воспоминаний. 

Г. С. Да, тема памяти четко прослеживается и очень понятна в фильме.

К. К. Когда я была в Абастумани в последний раз, это здание действительно превратилось в электронную библиотеку. Оригиналы книг просто перестали существовать. Это место практически недоступно для туристов, за редким исключением даже они не могут сюда попасть. Раньше весь город вызвал большой интерес, потому что, приезжая сюда, можно было встретить только две категории людей: местных жителей, которых здесь очень мало, и отдыхающих, страдающих от легочных заболеваний. И было очень интересно наблюдать как сосуществуют и взаимодействуют эти люди. Но сейчас главная функция Абастумани – лечение больных людей – законсервирована. Именно это прославило Абастумани в конце XVIII и начале XIX веков, а теперь уникальное учреждение упразднено.

Это было вполне логичным шагом, ведь от прежнего Абастумани ничего не осталось. Фасады некоторых зданий были отреставрированы и облагорожены снаружи, но это были лишь фасады в прямом и переносном смысле. Сейчас это небольшой городок, почти полностью принадлежащий одному человеку, олигарху, который полностью изменил ландшафт, построив здесь огромные гостиничные комплексы. Можно сказать, что из Абастумани выкачали жизненные силы, и я не знаю, как можно их вернуть. 

Во время съемок фильма и даже в течение года или двух после я думала о том, чтобы придать окончательному варианту некий политический контекст, потому что в последующие годы началась активная распродажа Абастумани, строительство отелей и процесс джентрификации. Я подумала, стоит ли мне двигаться в этом направлении: показать, как протекал процесс вступления в права собственности на это некогда аутентичное место. Но потом я поняла, что то, что я хотела сказать, было сугубо личным и частным, и оно тоже может быть политическим. 

Г. С. Да, иногда прямое освещение политических вопросов в лоб не всегда срабатывает. И в данном случае, когда ты видишь это, читаешь и думаешь об этом, все это проявляется в фильме. Возможно, с моей стороны это очень субъективное восприятие, но я думаю, что так оно и есть. 

К. К. Да, когда меня спрашивают, о чем этот фильм, я отвечаю, что для меня это любовное письмо не только моему другу, но и месту, и времени, которое я там провела, и многочисленным воспоминаниям, которые остались со мной. А если учесть, что любовь может быть и политической, то я больше не вижу необходимости напрямую рассуждать о происходящих там политических процессах. Однако это был и личный вызов, в том смысле, что мне пришлось столкнуться с этической дилеммой: рассказать о чем-то, что касалось не только меня, о чем-то, что принадлежало не только мне. И, конечно, я не хотела потерять из-за этого друга или расстроить его. Но думаю, что это того стоило.

Когда я задумываюсь о том, что может сделать тебя лучшим художником или автором, – для меня это быть честным. Не какие-то технические навыки, а смелость найти в себе способ сказать что-то, что может вывести тебя из зоны комфорта. Я много обсуждала это с друзьями, и они убедили меня, что оно того стоит. Я просто должна была сказать, что я думаю. И я не боялась того, что думала, и не беспокоилась о том, что кому-то – гипотетической феминистке, исследователю, западному человеку, незападному человеку или любимому человеку – может что-то не понравиться в фильме. 

В то же время я хотела, чтобы в фильме присутствовал элемент юмора, и не хотела, чтобы это была трагическая женская драма. Я хотела, чтобы фильм был немного ироничным, и чтобы можно было покопаться в себе; чтобы он стал отпечатком дружбы и времени, которое я провела там с Николасом. В моей дружбе с Николасом есть свой юмор: наверное, самое лучшее в нем то, что он смешной. Он заставляет меня смеяться. Для меня было бы невозможно искусственно убрать это из фильма.

Г. С. Время – это тема, которая в разных формах неоднократно появляется в фильме. По-моему, единственный кадр в фильме, где появляется человек, – это там, где мальчик поднимается по лестнице, снимает со стены старые остановившиеся часы и уходит. Кажется, что все в фильме постоянно вращается вокруг времени – как тот самый образ покрытого пылью портрета Ленина на полу. 

К. К. Я думаю, что отношение ко времени в Абастумани очень интересное, в первую очередь из-за его функции. Кажется, что телескопы в Абастумани наблюдают за тем, что происходило в прошлом. Настоящее время не имеет значения. Для нас, людей, не наблюдавших за космосом и звездами, было совершенно неважно, какой сегодня день или число. Каким-то образом время и пространство слились воедино. 

Г. С. И поэтому вы оба решили, что фильм будет называться It Will Be Better Before («Раньше будет лучше»)? 

К. К. Название было согласовано еще в самом начале, до того, как мы придумали концепцию фильма. Мы говорили о том, что прошлое, настоящее и будущее – это части одного целого, и ты не знаешь, где какая начинается или заканчивается. Мы придумали фразу It Will Be Better Before («Раньше будет лучше») как своего рода лингвистическую иллюстрацию времени, показывающую, что настоящее, прошлое и будущее в некотором роде сосуществуют. Интересно, что ученые, с которыми мы общались в Абастумани, сказали нам, что время важно для них только в том смысле, что оно нужно им для измерения чего-либо. Кроме этого, оно не имел никакого другого значения: это был лишь условный контекст, а реальное понятие времени для них не имеет значения. Неважно, было ли это воскресенье или 5:00 – важно было то, как они видели время в другом измерении. И магия этого места заключалась в том, что, когда ты находился там, тебе было все равно, по какому времени или календарю живет весь остальной мир.

Г. С. Николас, что для вас как для автора этой работы послужило мотивацией или основной движущей силой, заставившей начать размышлять об Абастумани? 

Николас Куниш: Само это место. Абастуманская обсерватория – это место, которое сразу показалось мне очень интересным, как только я туда приехал. В леса и природу вплетены напластования человеческих историй, а на маленькой горе живут ученые, наблюдающие за небом. Все это началось еще во времена Советского Союза и продолжается по сей день, а деревья и природа являются свидетелями всего этого, осваивая некоторые части зданий. Это уникальное, ни на что не похожее место, из всех, что я видел раньше. Когда я приехал сюда, мне захотелось здесь остаться на неопределенное время.

Г. С. Вы отправились в Грузию и в итоге вам пришлось тут остаться еще, чтобы отправиться в Абастумани. Можете ли вы поделиться своими мыслями о том, как оказаться в совершенно другой среде, ориентироваться в незнакомом языке и культуре?  

Н. K. Изначально я отправился в Грузию, чтобы встретиться с другом, с которым познакомился в Исландии, когда он там жил. Как и в большинстве моих предыдущих поездок, я запланировал написать несколько статей в качестве подработки (я обычно так делаю, когда посещаю новые для себя места, чтобы расширить кругозор и получить какой-то опыт, больший, чем просто осмотр достопримечательностей). Мне потребовалось время, чтобы понять особенности Грузии. Изначально я почти ничего не знал о культуре и истории Кавказа, но мне нравится учиться, и здесь я получил большой опыт. Вскоре я познакомился со многими людьми, в том числе с Кето, которая стала моим хорошим другом и которая многому меня научила, рассказав о языке, культуре и истории страны. Именно она познакомила меня с Абастумани. После первого короткого визита я спросил ее, не согласится ли она вернуться сюда на более длительный срок, чтобы вместе со мной поработать над проектом для конкретного места. Поскольку у меня с собой было музыкальное оборудование, а она занималась документальными фильмами, казалось вполне естественным поработать над каким-нибудь совместным фильмом.

За пределами Тбилиси я поначалу во многом полагался на Кето в плане перевода, но со временем я немного освоил язык, а узнав больше о культуре, начал понимать людей в определенных ситуациях и старался, чтобы меня тоже понимали. Если вы не знаете языка страны, в которой находитесь, вы все равно сможете общаться, но для этого вам нужно хотя бы немного знать о ее культуре. Мне очень нравится погружаться в совершенно незнакомую среду: Я становлюсь как ребенок, познающий мир заново.

Г. С. Не могли бы вы подробнее рассказать о роли звука и музыки в фильме? Как вы подошли к этому ключевому элементу фильма?  

Н. K. Как я уже говорил, у проекта не было четкой конечной цели, я просто хотел побывать там, увидеть, услышать и почувствовать запах этого завораживающего места. Мы решили взять мое музыкальное оборудование и камеру и отправиться туда. Я хотел создать документальное свидетельство, которое могло бы передать или пробудить те чувства, которые вызвало у меня пребывание в Абастумани. Поэтому каждый день мы гуляли по обсерватории, садились где-нибудь, я писал музыку, а Кето снимала, как правило, статичные кадры. Моя музыка – это моя в некотором роде импрессионистская интерпретация этих кадров и мест. В этой музыке есть несколько элементов, которые являются полевыми записями звуков, но их не так много. Скорей для ее создания я использовал сочетание цифровой и аналоговой техники, ведь именно таким является Абастумани: здесь природа и технологии закручиваются в спираль. Затем я интерпретировал в звуковом выражении некоторые мысли, которые пришли мне в голову, пока я был там: это были иногда абстрактные, немного философские размышления, иногда они проносились, лишь словно ветер в листве.

Г. С. Фильм затрагивает такие темы, как память, время, Вселенная и истории или стихи, которые мы рассказываем и читаем друг другу. Каковы были ваши цели и какой опыт вы хотели получить в исследовании этих тем в Абастумани? 

Н. K. Возможно, я уже частично ответил на этот вопрос, но изначально моей целью в этом проекте было вызвать у аудитории ощущение присутствия в Абастуманской обсерватории. Моя главная идея заключалась в том, чтобы погрузить зрителя в происходящее, а не показать традиционный документальный формат с повествованием и говорящими головами. Размышляя о том, как создать документальное свидетельство этого места, я быстро понял, что астрономы в Абастумани тоже пытались задокументировать определенные места, а также делали снимки этих мест, слушали их, писали и размышляли о них. Как и астрономы, я столкнулся с проблемой невозможности воспроизведения. Это стало моей главной темой – передать ощущение непостоянства вещей, а также показать различные грани вызванных этим эмоций и мыслей.

Г. С. Может быть, вы хотели бы поделиться о фильме чем-то еще?

Н. K. Да. Как вы знаете, я решил не указывать себя в качестве режиссера или сорежиссера фильма, хотя я был автором этого проекта, написал большую часть текста, создал музыку и даже выбрал название; и это связано с тем, что окончательный вариант фильма оказался совсем не таким, каким его задумал я. Действительно, в какой-то момент после различных правок Кето решила вырезать и добавить тексты, по поводу которых не советовалась со мной, в результате чего фильм стал совершенно не таким, каким я его себе представлял. Я не могу сказать, что мне не нравится конечный результат, но мне горько и досадно, что тема была сведена к очень личной точке зрения, в то время как я хотел сделать ее довольно открытой и отвлеченной. В самом деле, на мой взгляд, довольно сложно заставить аудиторию погрузиться в себя, пока вы рассказываете ей очень личные истории. У меня был гораздо более радикальный, экспериментальный замысел для этого фильма, и теперь, как мне кажется, он утерян. Но все так, как есть, и премьера состоялась именно в таком виде, поэтому я не могу указать себя в качестве режиссера этого проекта. Может быть, когда-нибудь я создам свою собственную версию фильма, но это вряд ли. В конце концов, я хотел поговорить о невозможности воспроизведения: и, может быть, тот факт, что мой проект так и не увидел свет, является прекрасным тому подтверждением.

Г. С. Не кажется ли вам, что эта работа в какой-то степени являет собой очень яркий диалог между вами и Кето? Или для вас это все еще компиляция монологов?  

Н. K. Изначально весь текст я написал сам. В него вошли некоторые цитаты из Кето и фрагменты из разговоров во время нашего пребывания в Абастумани. Кроме того, в фильме отражено наше общение с другими людьми, с которыми мы там столкнулись, а также личные мысли, отступления от темы и стихи. Все эти тексты изначально были написаны мной одним. Однако, как я уже говорил, в какой-то момент Кето решила отредактировать мои тексты, частично вырезав некоторые и добавив свои собственные, о чем я был совершенно не в курсе. Поэтому мне трудно назвать это диалогом как таковым, хотя повествование, где наши голоса отвечают друг другу, создает впечатление, что это именно так.